Похищенная - Страница 51

— Потом я устроила из твоего посещения такой цирк, — сказала я.

— Энни! Ш-ш-ш, все нормально… Оставь, не нужно этого делать.

Но я не остановилась.

— А потом, когда мы встретились у мамы…

Я даже понятия не имела, как начать объяснять то, что произошло тогда. Прошло всего пара недель, как я вышла из больницы, и я дремала в своей старой комнате в доме у мамы, когда вдруг услышала в кухне какие-то голоса и, спотыкаясь, направилась туда, чтобы попросить ее и тетю Вэл говорить потише.

Мама стояла ко мне спиной и держала перед собой большую кастрюлю с чем-то, а рядом с ней был мужчина. Он тоже стоял ко мне спиной и наклонялся вперед, как будто она чем-то кормила его из ложечки. Я попятилась обратно в комнату, но пол подо мной заскрипел. Люк обернулся.

Откуда-то издалека я услышала, как мама сказала:

— Отлично, ты встала очень вовремя! Люк как раз попробовал один из моих спагетти-сюрпризов и хочет взять рецепт для своего ресторана. Но я ответила ему, что если он желает получить его, то должен будет назвать это блюдо в мою честь.

Ее хриплый смех прозвучал в атмосфере, где царили ореган, базилик, томатный соус и напряжение.

Мне всегда нравилось в Люке его честное лицо, но сейчас оно стало бледным от шока. Он видел меня в больнице, я уверена, что он видел мои фотографии в газетах, но с тех пор я еще похудела, а в старом тренировочном костюме Уэйна смотрелась, вероятно, еще более худой, чем на самом деле. Под глазами у меня были черные круги, я несколько дней не мыла голову и не расчесывалась. А Люк, разумеется, выглядел еще лучше, чем в моих воспоминаниях. Его белая футболка подчеркивала загар и мышцы на его груди. Его темные волосы, более длинные, чем в момент моего похищения, блестели под ярким светом лампы.

— Я принес тебе цветы, Энни.

Он указал в сторону вазы, полной цветов, которая стояла на стойке. Розовые розы.

— Я поставила их в воду для тебя, Мишка Энни.

Мама смотрела на розы, и глаза ее были прищурены — совсем немножко, никто бы этого не заметил, но я-то знаю свою маму. Она сейчас сравнивала эти цветы со своими, и сравнение это было не в их пользу.

— Спасибо, Люк. Они очень красивые, — сказала я.

Несколько секунд, показавшиеся мне часами, единственным звуком в кухне было бульканье соуса на плите, а затем сюда с важным видом ввалился Уэйн и хлопнул Люка по плечу.

— Люк! Рад видеть тебя, сынок. Останешься пообедать снами?

Мама, Уэйн и я уставились на Люка, и лицо его залилось румянцем. Он посмотрел на меня и сказал:

— Если Энни…

— Разумеется, Энни хотела бы, чтобы ты остался, — сказал Уэйн. — Черт! Для нее будет совсем неплохо встретиться с кем-то из друзей. — И прежде чем я успела согласиться или возразить, Уэйн уже обнял Люка за плечо и повел его из кухни. — Я бы хотел узнать твое мнение по одному вопросу…

Мы с мамой переглянулись.

— Мама, ты могла хотя бы предупредить меня, что он здесь.

— Когда, интересно, я могла это сделать? Ты совсем не выходишь из своей комнаты.

Ее качнуло, и она оперлась рукой о кухонную стойку.

И только теперь я заметила — мамино лицо раскраснелось не только от жара печи. Веки были слегка приопущены, причем одно из них, правое, как обычно, ниже, чем другое. То, что искали мои глаза, стояло за коробкой с макаронами, но в пределах досягаемости: это был стакан, в котором, как я знала, была водка.

Я заметила, что в мое отсутствие мамино пристрастие к «затуманиванию сознания» достигло новых высот. Через пару дней после возвращения домой я как-то вышла из своей спальни, потому что почувствовала запах паленого. В печке я обнаружила порцию того, что должно было стать печеньем с ореховым маслом, а мама в это время отключилась перед телевизором, где показывали повтор интервью, которое у меня взяли сразу после освобождения, когда я вообще не хотела ни с кем разговаривать. Я все время отворачивалась в сторону, так что спадавшие волосы закрывали меня от камеры, как занавес. Телевизор я выключила.

Ее розовый халат — или пеньюар, как она называла его на своем плохом французском, — был широко распахнут, обнажив шею и верхнюю часть маленькой груди. Я заметила, что мамина кожа, которая всегда была предметом ее радости и гордости, — впрочем, у нее было совсем немного таких частей тела, которые она не считала предметом своей радости и гордости, — становится сухой и морщинистой. В руке у нее была бутылка водки — картина, таким образом, изменилась, потому что раньше она, по крайней мере, смешивала эту штуку с чем-то еще. Видимо, она заснула только что, поскольку сигарета в ее полных губах все еще дымилась. Столбик пепла был уже несколько сантиметров длиной и, пока я стояла и смотрела, дрогнул, сорвался и упал на ее обнаженную грудь. Завороженная видом того, как багровый огонек подбирается все ближе к губам, я подумала, интересно, проснется ли она, когда он начнет жечь ее, но потом аккуратно вынула окурок. Не прикасаясь к маме, я наклонилась и сдула пепел у нее с груди, потом выбросила горелое печенье и вернулась в постель. Я решила, что ее пьянство несколько поутихнет, пока я живу у них.

Сейчас, стоя в кухне, она заметила мой взгляд и передвинулась, заслонив стакан. Глаза ее просили ничего не говорить.

— Ты права. Прости.

Так было уже легче.

Не в состоянии задумываться над тем, как изящно выйти из создавшейся ситуации, я вскоре уже помогала накрывать на стол, стараясь не смотреть Люку в глаза. Он протянул руки, чтобы взять у меня горячую миску, и я вспомнила эти руки на мне… Но потом я вспомнила на мне руки Выродка и выронила миску. Хорошая реакция позволила Люку поймать ее, до того как она долетела до стола, но мама все равно заметила это.